Отвратительная музыка

Александр Константинович Глазунов отдал почти тридцать лет своей жизни Петербургской консерватории и двадцать четыре года был ее директором. По коридорам вверенного ему учреждения Глазунов ходил медленно и величественно, размышляя о чем-то своем, и оставлял за собой шлейф приятного аромата дорогой сигары. Именно по этому запаху студенты определяли, что совсем недавно тут прошел директор. Они считали, что Глазунов очень консервативен, но все же любили своего директора беззаветно – и было за что.

Еще будучи простым профессором консерватории, Александр Константинович не считал за труд хлопотать о талантливых студентах перед самим императором – в том числе о тех, кто занимался революционной деятельностью и подлежал за это исключению. Глазунов получал отказ в таких просьбах чрезвычайно редко, уже потому, что император прекрасно знал – часть своего жалованья директор консерватории раздает студентам в качестве стипендий. Неизменно серьезно воспринималось любимое заявление Александра Константиновича: «Любой может критиковать мои сочинения, однако пусть попробует обвинить меня в том, что я плохой директор консерватории!»

Свои привычки Глазунов не изменил и после революции. Время было чрезвычайно голодное, но Александр Константинович где мог – выбивал, а где и выпрашивал пайки для одаренных студентов. Отлично знал Глазунова и Максим Горький, занимавшийся в молодой Стране Советов составлением списков на пайки и продуктовые наборы. Потому Горький ничуть не удивился, в очередной раз увидев на своем пороге хмурого директора консерватории.

– Очередное дарование? – поинтересовался Горький.

– Да… – как-то неопределенно кивнул Глазунов.

Горький положил перед собой лист с пайковым списком и спросил:

– И кто же теперь? Пианист? Скрипач?

– Берите выше, – печально сказал Александр Константинович. – Композитор…

– Ну а сколько же лет очередному вашему протеже? – полюбопытствовал Горький.

– Скоро пятнадцать будет. И не беспокойтесь, Алексей Максимович, не из дворян он. Сын простой учительницы музыки. Собственно, она и принесла мне его опусы.

– Ну и как вам, понравилось? Хотя что я спрашиваю! Вас послушать – все они гении!

– В основном-то да… – замялся Глазунов. – Но этот мальчик… Не поверите, но мне показалось, что просто отвратительная у него музыка. Читаю, знаете ли, партитуру и впервые в жизни музыки-то и не слышу…

– Не понимаю вас, Александр Константинович, – удивился Горький. – Чего ж вы тогда за него просить пришли?

– Да как вам сказать… – Глазунов очень печально посмотрел на Горького. – Студенты меня консерватором считают, я знаю, да и правы они в чем-то… Музыке этого мальчика принадлежит будущее, Алексей Максимович. А я и для него, и для этого будущего – старое замшелое прошлое. Так что нравятся мне его опусы или не нравятся – это уж роли не играет… И я очень прошу вас дать ему академический паек.

– Ну, в этих делах не мне с вами спорить, – улыбнулся Горький. – Дадим паек, что же… Как фамилия-то его?

– Пишите – Дмитрий Шостакович…