Импровизатор. Николай Гумилев

Говорят, что по законам природы талантливые люди талантливы во всем. Если и так, то Николай Степанович Гумилев, один из лучших поэтов российского серебряного века, хотя и писал очень музыкальные стихи, а вот в музыке был совершенным профаном. Нот не знал и знать не хотел, слушал, если доводилось, безо всякого удовольствия, а главное – вовсе не понимал, что такого прекрасного в музыке вообще находят. Был, словом, полностью антимузыкален, но при этом весьма настойчиво уверял, что на самом деле музыку не понимает никто. Ну, разве что сами композиторы действительно разбираются в этом вопросе, а вот музыковеды уже нет. И потому, по утверждению Гумилева, рассуждать о музыке очень легко и говорить можно, что только на ум взбредет.

Как-то, прогуливаясь с друзьями по летнему бульвару, Гумилев увидел Николая Александровича Бруни – очень авторитетного, ученейшего и уважаемого музыковеда.

– Вот сейчас я вам докажу! – сказал он, обращаясь к друзьям. – Сейчас мы его догоним, и я буду с ним о музыке рассуждать – а вы послушаете и убедитесь! Назовите мне композитора только какого-нибудь…

– Шопен!

– Бетховен!

– Бетховена знаю, – кивнул Гумилев. – Он эту написал… как же ее… А, «Девятую симфонию»!

Молодые люди догнали Бруни, раскланялись, и Гумилев немедленно завел беседу:

– Николай Александрович, дорогой, как же я рад, что мы повстречались! Вот знаете, весь вечер вчера думал о Бетховене, даже заснуть не смог, вы не поверите. А посоветоваться мне ну совершенно не с кем – кругом одни профаны…

– И о чем же вы хотели посоветоваться, Николай Степанович? – осведомился польщенный Бруни.

– Вы понимаете, мне кажется, что «Девятая симфония» трактуется в своем смысле не совсем верно. Мистический покров – вы простите, я термины музыкальные не слишком хорошо знаю – так вот, мистический покров в этой симфонии воспринимается обычно как некий трансцендентный контрапункт. Но ведь невозможно не заметить, что происходит это только к финалу! Как вы полагаете? Ведь начало симфонии, согласитесь, несколько имманентное… почти как у Шопена в ноктюрнах.

Тут Бруни приподнял брови в легком изумлении, и Гумилев спохватился.

– Нет, разумеется, я не о том Шопене! Я о Шопене проблематическом… Впрочем, должен вам признаться, я только третий период в его творчестве признаю, могу и ошибиться. Но ведь у Бетховена, когда происходит слияние панпсихических элементов с элементами физическими, можно даже сказать, приземленными, – это же настоящий катарсис! И вся «Девятая симфония» находит окончательное свое выражение именно в катарсисе! Я бы сравнил с трагедиями Эсхила эту трансцендентность, но вот вчера мне показалось – нет, не Эсхил! Скорее, здесь уместнее будет провести параллель с Еврипидом, как вы считаете?

Так Гумилев импровизировал еще минут пятнадцать – очень вдохновенно и размахивая руками. А когда он выдохся, Бруни с большим волнением в голосе ему сказал:

– Как вы тонко чувствуете музыку, Николай Степанович! Что значит – поэт! Знаете, я вам что скажу – вы непременно должны ваши размышления записать! У вас такой свежий, такой оригинальный взгляд на творчество Бетховена, просто невероятно! И эти ваши литературные реминесценции… Нет уж, вы мне не возражайте! К чему же скромничать! Вы так глубоко заглянули в самую суть «Девятой симфонии», что я просто потрясен, право слово! Вы очень, очень много мне сейчас интересного поведали, Николай Степанович.

Два музыковеда, наконец, распрощались и разошлись, после чего Гумилев с торжеством сказал друзьям:

– Что? Убедились теперь? А я ведь и не вспомню даже, какую околесицу ему нес!

Читать: Николай Гумилёв биография